Книга «Изюм из булки» является
сборником записей мемуарного
характера. Записи связаны
хронологией и логикой рассказа —
при этом почти каждая пригодна
для отдельного прочтения
и существует сама по себе
как факт жизни и/или литературы.
Чтобы понять, подходит ли вам
данная книга, откройте ее наугад
на любом месте и попробуйте
прочесть любую главку.
Если вам стало неинтересно,
немедленно закройте книгу,
откройте наугад еще раз
и начните читать снова.
Если вы открыли книгу наугад
три раза и вам стало неинтересно,
значит, вы ошиблись автором.
Ни в коем случае
не покупайте эту книгу!

[3]
	В И К Т О Р
	ШЕНДЕРОВИЧ

	И З Ю М
	ИЗ БУЛКИ


	ЗАХАРОВ • МОСКВА

[4]
УДК 882-94
ТБК 104
  Ш 47


Ш 47  Шендерович В. Изюм из булки. — М.: Захаров, 2005. —
      352 с.

ISBN 5-8159-0516-X	УДК 882-94
© Виктор Шендерович, 2005	ТБК 104
© Игорь Захаров, издатель, 2005

[5]

В этой книге регулярно — хотя и не- часто — встречается ненормативная лексика. Честь и удовольствие ее своевремен- ного употребления принадлежит не автору, который скромно и с огром- ным достоинством отходит в этом слу- чае в тень, — а отдельным персонажам и русскому языку в целом. Языку, в котором два-три нехитрых корня лежат в основе нескольких де- сятков глаголов, прилагательных, причастий и междометий, вмещаю- щих всю гамму чувств, оценок и по- нятий, для выражения которых менее развитые народы вынуждены пользоваться разрозненными и пло- хо запоминающимися словами, — этому языку не мне указывать и не мне заменять его великие буквы стыдливой азбукой Морзе! А кому не нравится русский язык, тот пускай идет по любому из адресов, на этот случай в нем специально предус- мотренных.

[6]



[7]

Предисловие

В	сему виною издатель Игорь Захаров. Это он предложил мне написать собствен- ное жизнеописание, не дожидаясь маразма или кончины. Он сумел убедить меня, что прижизненный мемуар не является аналогом

завещания и не обязательно свидетельствует о желании автора проползти в пантеон и заранее пристроиться там среди гробниц почище.
Видит бог, дело действительно не в этом.
Я прекрасно отдаю себе отчет в банальности затеи; но банальность почти синоним необходимости. Нет ничего банальнее хлеба, воды и воспоминаний. Всякий, кто не поленится пройтись еще разок вдоль этой линии прибоя, разглядит и подберет десятки обточенных историй, в ко- торых окаменело время, характеры... Жизнь. На них — толь- ко попробуй на вкус — осталась соль эпохи.
В этом и соль: в историях.
Как читатель я давно предпочитаю их любому другому виду литературы; веселые или печальные, они бесценны, если внятно и со вкусом изложены. Нет для меня ничего заманчивее анекдотов — в пушкинском смысле этого сло- ва. Его table-talk стоит пяти диссертаций. С первого его про- чтения, лет уже тридцать с хвостиком, я нахожусь в убеж- дении, что хороший текст должен начинаться со слов «как- то раз...» или «рассказывают, что...»
Сама по себе автобиография — вещь дорогая сердцу, но только сердцу автора. Так что воспринимайте это как форму, не более того: в этой булке можно смело ковы- рять пальцем в поисках изюма. Сюжет, сюжет прежде все- го! Сюжет — и характеры. Глядишь, станут яснее обычаи времени; тогда можно обойтись и без морали.
Итак, истории... Но как разделить виденное и слышан- ное? Стоит ли, во имя кошерности жанра, жертвовать роскошными свидетельствами современников? Зря я, что ли, полжизни ходил с широко расставленными ушами?         

8	Предисловие

Ну уж нет.
О достоверности свидетельств прошу не беспокоить- ся: мы с вами находимся не в судебном процессе, а в историческом; здесь иные понятия об истине. Возьмите те же анекдоты про Екатерину Великую: по отдельности, по- лагаю, страшное вранье, а все вместе, безусловно, правда!
Многие сюжеты и лица, собранные в этой книге, не имеют никакого отношения ко мне, зато прямо касаются разнообразных времен, в которых мы жили, людей, ми- лых моему сердцу и милых не очень, — и страны, громко признаваться в любви к которой мешает память о шекс- пировской Корделии.

[9]

«Мне кажется, что со временем (...) писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случилось наблюдать в жизни...» Лев Толстой — Гольденвейзеру

[10]

[11]
Коврик
Недавно я обнаружил у родителей маленький (метр на полтора) коврик с восточным орнаментом — и вдруг ясно вспомнил: в детстве я играл на таком же, только очень большом ковре. Я спросил у мамы: это отрез от того ков- ра? А где он сам?
Мама засмеялась и сказала: так это он и есть.
О господи. Такой большой был ковер!

Историческая родина
Когда мой дед Семен Маркович вспыхивал и стано- вился резким и грубым, бабушка Лидия Абрамовна, сде- ланная совсем из других материалов, говорила ему толь- ко одно слово: «Городищ-ще»!
Так называлось белорусское местечко неподалеку от Мозыря — местечко, откуда был родом дед. Особому по- литесу взяться там действительно было неоткуда: мой прадед был биндюжником — и дед рассказывал, что в детстве был многократно порот чересседельником; хоро- шо помня характер Семена Марковича, могу предполо- жить, что в детстве перепадало по мягкому месту и моему отцу — так сказать, по наследству.
Мой старший брат и я — первые непоротые в нашей фамилии.
Городище я искал и не нашел, когда ездил по Бело- руссии в поисках своей исторической родины. Двадцатый век изрядно прокатился по этим краям. Местечек уцелело всего два; уцелели, впрочем, только дома. Евреев там нет давно — кто в России, кто в Америке, кто на земле обе- тованной, кто просто в земле: в Белоруссии Гитлеру уда- лось решить еврейский вопрос практически полностью.
Для Городища и Гитлера не потребовалось: к двадцать девятому году на месте бывшего еврейского кладбища уже успели построить артиллерийское стрельбище. Это было гораздо актуальнее.

12	Виктор Шендерович. ИЗЮМ ИЗ БУЛКИ

Дед Семен к тому времени тоже успел немало. Цент- ростремительная сила революции сорвала его в Москву, и к окончанию института он был убежденным троцкис- том. Троцкого для начала попросили проехать в Алма-Ату, деда — тоже для начала — в Архангельск.
Семеном Марковичем он тогда не был — был Шлё- мой Мордуховичем. В Сёму его переделали однокурсни- ки — просто чтобы не ломать язык: о конспирации еврей- ства в двадцатые годы думать еще (уже) не приходилось. Деформация имени-отчества, видимо, и спасла деду жизнь, когда его искали для второй посадки: искали-то как раз Шлёму...
Один из нашедших впоследствии (на допросе) прямо ему на это посетовал. А спасение состояло в том, что иска- ли деда в конце тридцатых, а нашли в конце сороковых.
Эта история стоит того, чтобы ее рассказать.

Письмо
В 1927 году московский студент Сёма-Шлёма из самой гущи исторического катаклизма написал письмо своей жене, будущей моей бабушке, в Вологду, куда направила ее партия. Дед рассказывал о фракционных московских боях — и в числе прочего черкнул несколько слов о Ста- лине. Процитировал, в частности, Ленина: мол, этот вос- точный повар любит острые блюда...
Дед предположил, что от Кобы будет много крови.
А бабушка Лидия Абрамовна была партийная безо вся- ких отклонений. Когда, уже в старости, они с дедом руга- лись, то перед тем как перейти на идиш (идиш был пос- ледней стадией, когда надо было, чтобы дети и внуки перестали понимать текст), — так вот, последнее, что бабушка восклицала по-русски, было:
— Ай, Сема, ты всегда был троцкистом!
Но в 1927 году бабушка сама пустила письмо мужа по партячейке — еще бы, столько свежих новостей из Моск- вы! Письмо куда-то пропало, и бабушка не придала этому значения. Времена были, по слову Ахматовой, относительно вегетарианские...

Автобио-граффити

13

Всплыло письмецо через двадцать один год, в сорок восьмом. Его предъявили деду на Лубянке и поинтересо- вались: ваше? Через несколько месяцев Сёме-Шлёме, отцу троих детей, дали восемь лет лагерей — на осознание сво- ей юношеской неправоты в оценке вождя.
Или — в подтверждение правоты.
Сидевший в одной камере с дедом бывший комендант Кремля Мальков (лично казнивший Фанни Каплан), к тому времени отбывший «десятку» и получивший вторую (просто так, чтобы зря не маячил на свободе), узнав о дедовых восьми годах, сказал:
— Молодой человек, это вообще не срок!
Впрочем, это — половина истории.
Прошло еще тридцать лет, и в свет вышел роман Ва- силия Белова «Кануны». В тексте романа мои родители обнаружили удивительное письмо.
Автором письма был довольно неприятный персонаж — московский студент, троцкист, с явным местечковым акцентом. Фантазия писателя Белова сконструировала пер- сонаж с поразительной точностью: тот писал в двадцать седьмом году, из Москвы в Вологду, жене. Было в роман- ном письме и про столичную жизнь, и про партийные склоки... Начиналось оно словами «Здравствуй, Эйдля!», а заканчивалось — «Поцелуй Надюшку».
Эйдля — было имя моей бабушки (аналогичным обра- зом доведенное товарками по рабфаку до «Лидии»). На- дюшкой звали старшую сестру отца, родившуюся как раз в 1927 году. Ко времени публикации романа и дед, и ба- бушка были еще живы.
После их смерти — в начале восьмидесятых — отец Белову написал. Не вдаваясь в моральные оценки, он со- общил, что в романе «Кануны» использовано реальное письмо его отца к его матери; поинтересовался, каким образом оно попало в роман, и попросил, если возмож- но, вернуть в семью адресата...
Что удивительно, Белов ответил. Он признал, что пись- мо в «Канунах» — реальное; сообщил, что подлинника у него нет, а использовал он копию, обнаруженную им в архиве Вологодского обкома партии...

14	Виктор Шендерович. ИЗЮМ ИЗ БУЛКИ

В ответе была слышна некоторая растерянность. Писа- тель Белов не мог предположить, что троцкист, такое писавший в 1927 году о Сталине — и попавшийся орга- нам (а архив обкома КПСС — это, как вы понимаете, эвфемизм), мог дожить до начала восьмидесятых. Писа- тель Белов переписывал частное письмо, не потрудив- шись изменить имена.
Он думал, что стягивает сапоги с мертвых.

Дед Евсей
А вот другое семейное предание — сюжет, годящийся для «Графа Монте-Кристо», но уже с совсем печальным исходом.
Мой дед по материнской линии, Евсей Дозорцев, к началу войны был начальником отдела ПВО Наркомата угольной промышленности. И вот в сентябре 41-го некий сослуживец деда завел прилюдный разговор на русскую народную тему «евреи умеют устраиваться». Дескать, рус- ские воюют, а эти...
В тот же день Евсей положил свою «бронь» на стол и ушел на фронт. Когда я говорю «в тот же день», это сле- дует понимать буквально: дед не простился с бабушкой, передав письмо через ее сестру.
Наверное, дед боялся, что бабушка его отговорит.
Старший лейтенант Дозорцев погиб в ноябре 41-го под Ленинградом. Я сейчас уже гораздо старше его...
А в середине 60-х годов, когда мне не было десяти, в коммунальной квартире на Чистых прудах, где мы жили впятером в одной комнате, попросту расползся потолок, и через гнилые доски полилась дождевая вода. И тогда бабушка пошла по инстанциям: ей, вдове погибшего на Великой Отечественной, по такому случаю полагалось от советской власти некоторое ускорение в очереди на квар- тиру. В одной средней советской инстанции, высидев оче- редь, она добилась приема у начальника, вершившего квартирные дела.
Это был тот самый сослуживец деда, знаток еврейско- го вопроса. Он благополучно пересидел Великую Отече-       

Автобио-граффити

15

ственную войну в тылу — и теперь от имени советской власти решал, давать ли моей бабушке квартиру.
Увы, дальнейший ход сюжета уводит нас от аналогии с романом Дюма: никто не убил этого человека и даже не опозорил его. Бабушка Ревекка Абрамовна на ватных но- гах вернулась домой, всю ночь плакала и пила валериано- вые капли...
Мы жили впятером в комнате в коммуналке, потолок держался на деревянных подпорках, вода лилась в тазы. Спустя год новую квартиру нам все-таки дали.
Евреи умеют устраиваться...

Несчастье
Все это не имеет никакого значения ни для кого, кро- ме меня. Но кажется, это первое мое личное воспомина- ние, и не записать его я не могу.
Мы идем по железнодорожной платформе Лианозово — я, мама и старший брат Сережа. Меня везут отдавать в лет- ние ясли-сад. Еще немного — и меня отдадут чужим людям. У меня в ладошке — спичечный коробок со светлячком. Мы с ним будем жить совсем одни среди чужих людей.
Иногда я останавливаюсь и заглядываю в коробок.
Мы приходим в ясли, мама начинает разговаривать с воспитательницей, а я отхожу в сторонку, чтобы еще раз открыть коробок, сложить ладошки домиком, сделать тем- но и посмотреть на светлячка.
Светлячка в коробке нет. Я становлюсь на коленки и обползаю все вокруг. Светлячка нет. Мама разговаривает с воспитательницей. Я понимаю, что выронил его по доро- ге, может быть, еще на станции. Понимаю, что уже ни- когда его не увижу; что сейчас мама уйдет — и я останусь один на один с огромным чужим миром.
Я стараюсь не заплакать, ведь я мальчик, мне нельзя плакать, но слезы душат, и я прячусь в деревянный ма- ленький домик на площадке — там меня и находит мама, чтобы попрощаться. Она улыбается, она не понимает, как всё ужасно.
Я пытаюсь сдержаться, но не могу. Я реву в голос. Я абсолютно, непоправимо, безутешно несчастен...

16	Виктор Шендерович. ИЗЮМ ИЗ БУЛКИ

Полотенца
Как почти всякого еврейского ребенка, меня мучили музыкой.
Хорошо помню эту каторгу — Черни, Гедике, Майко- пар... Высиживать по два часа в день перед клавиатурой не позволял темперамент. Даже играя Баха, я немного при- танцовывал.
В один ужасный день, по просьбе педагога, ноги мне связали полотенцами. Это — одно из самых сильных вос- поминаний моего детства. Я заплакал. Это был первый опыт несвободы. Я понимал, что полотенца — для моего же блага, но не хотел никакого блага такой ценой.

На коленях
Однажды в нашу музыкальную, имени Игумнова, шко- лу №5 пришел композитор Кабалевский. Самого этого прихода я не помню, а помню последствия в виде фото- графии: сидит, стало быть, Кабалевский в окружении де- вочек в белых парадных фартучках, я рядом с Кабалев- ским сижу я.
Эта фотография некоторое время была предметом моей тайной гордости. Шутка ли! — автор всенародно любимой песни «То березка, то рябина...»
Добрый высокий седой дедушка.
Много лет спустя я узнал, что Кабалевский травил Шостаковича, доносительствовал, чинил расправы в Со- юзе композиторов... Потом я услышал скрипичный кон- церт Сарасате и ясно различил в нем тему «То березка, то рябина...»
Нельзя оставлять детей без присмотра. Посадят рядом с кем ни попадя, вздрагивай потом...

Как моя мама спасала советский футбол
К моим детским годам мама была преподавателем эко- номики в техникуме при ЗИЛе.
Придя в очередную группу, она начала наводить поря- док — и подала на отчисление всех, кто не посещал заня- тия. Через день ее вызвал директор техникума.

Автобио-граффити

17

— Инесса Евсеевна, — спросил он. — Вы ведь замужем?
Мама это наблюдение подтвердила.
— Муж футболом увлекается? — вдруг поинтересовал- ся директор.
Удивившись повороту разговора, мама подтвердила и это.
Просто передайте мужу, что вы хотели выгнать из техни- кума Виктора Шустикова. Муж вам сам всё объяснит.
Муж, разумеется, объяснил. Шустиков был капитаном «Торпедо» и сборной СССР по футболу. Но профессио- нального спорта в СССР как бы не было — и футболист как бы учился в техникуме.
Портить настроение капитану сборной СССР перед чемпионатом мира было делом антигосударственным, но мама всё-таки рискнула позвать торпедовца — хотя бы взглянуть на место учебы.
Он появился вместе с красавицей женой, которая и пообещала:
— После чемпионата мира мы всё сдадим!
Семейное предание утверждает, что слово своё семья Шустиковых сдержала.
Этим немыслимым блатом (знакомством жены с ка- питаном сборной) мой отец, не утерпев, однажды вос- пользовался, и Шустиков вручил маме билеты на това- рищеский матч СССР—Бразилия.
Это был первый в моей жизни поход на стадион — то есть знакомство с футболом я начал сразу с Пеле. Может быть, поэтому российский чемпионат дается мне сегодня с таким трудом...

Саулкрасты
Свою футбольную карьеру я начал лет в пять. Играл с дедом. Он вставал между двух сосен, а я лупил мячом. Незадолго до моего рождения дед вернулся из лагерей. Восемь лет разнообразных (земляных и лесоповальных в т.ч.) работ в Дубровлаге, вкупе с седьмым десятком жиз- ни, не прибавили ему футбольного мастерства, и к пяти своим годам деда я обыгрывал.
После обеда дед выносил под те же сосны раскладуш- ку и засыпал.

18	Виктор Шендерович. ИЗЮМ ИЗ БУЛКИ

Дело происходило в Саулкрастах — так называется по- селок под Ригой, где прошло мое детство. Саулкрасты — это десять летних лет с бабушкой Ривой, бабушкой Ли- дой и дедушкой Семой.
К тем годам (думаю, мне было лет двенадцать) отно- сится мой первый — и последний из удавшихся — опыт бизнеса.
В летнем кинотеатре в тот вечер шло что-то такое, чего пропустить душа моя не могла, а находился кинотеатр довольно далеко от дома, и я понимал, что никто из моих стареньких родичей со мной в те края не пойдет. Поэтому я просто дождался, когда дед выйдет под сосны с раскла- душкой, и подождал еще немного. Когда дед уже пребы- вал в надежных руках Морфея, я легонько тронул его за плечо и спросил:
— Деда, можно я пойду в кино?
— Ухмх... — ответил дед, не открывая глаз.
Дедушка, стало быть, не возражал — и не заходя до- мой, чтобы не попасться на глаза бабушке, я втихую по- чапал в сторону кинотеатра. Я был очень хитрый мальчик. Тридцати копеек на билет не было, но тяга к искусству преодолела обстоятельства: я подобрал под скамейками несколько бутылок, сдал их и пошел в кино.
Что было за кино, не помню.
Когда я вернулся домой...
А это было уже очень поздно вечером...
В общем, конечно, я удивляюсь, что дедушка меня не убил.

Болельщики
Мы снимали веранду в доме у пары старых латышей — думаю, на двоих им было полтора века. Сыну их, моему тезке, было под пятьдесят. В доме имелся телевизор, но смотреть чемпионат мира по футболу 1966 года мы с де- душкой ходили за тридевять земель, в пожарную часть. Там, под каланчой, я и переживал за Игоря Численко и К°.
Я не понимал, почему нельзя попросить хозяев пустить нас на время матча к ним. Вместе бы и поболели за наших...

Автобио-граффити

19

Но болеть вместе нам было — не судьба: старики латы- ши болели за ФРГ. Это мне, восьмилетнему, было разъяс- нено однажды без лишних подробностей — и поразило довольно сильно. Я спросил у дедушки, почему они боле- ют за немцев, но внятного ответа не получил. Я спросил у бабушки — бабушка почему-то разозлилась.
Это было ужасно и совершенно необъяснимо. Советс- кие люди должны болеть за СССР! И мы с дедом ходили на каланчу.

Штандер
Играли так: вверх бросался мяч, и все бежали врас- сыпную. Водящий, поймав мяч, диким голосом кричал:
— Штандер!
И все должны были застыть там, где их заставал этот крик.
«Штандер» — «stand hier» — «стой здесь»... Игра-то была немецкая! Но нас это по незнанию не смущало.
Выбрав ближайшую жертву, водящий имел право сде- лать в ее сторону три прыжка — и с этого места пытался попасть мячом. Причем жертва двигаться с места права не имела, а могла только извиваться. Я был небольших раз- меров и очень быстренький, что давало преимущество в тактике.
Исчезла эта игра и канула в Лету вместе с диафильма- ми про кукурузу-царицу-полей и подстаканниками со спут- ником, летящим вокруг Земли. Кукурузы не жаль, подста- канников не жаль — штандера жаль. Хорошая была игра.

Ночь
Мы живем в одной комнате впятером, мое место — за шкафом. Шкаф сзади обклеен зажелтевшими обоями. По- том поверх них появилось расписание уроков. А до того — ничто не отвлекало от жизни. Пока засыпаешь, смотришь на обойный рисунок, и через какое-то время оттуда на- чинают выглядывать какие-то лица, пейзажи...
Из-за шкафа шуршит радиоприемник ВЭФ. У него зе- леный изменчивый глаз, а на передней панели написаны     

20	Виктор Шендерович. ИЗЮМ ИЗ БУЛКИ

лесенкой названия заманчивых городов. Перед радиопри- емником полночи сидит отец и, прижавшись ухом, слу- шает голос, перекрываемый то шуршанием, то гудением. В Америке убили президента Кеннеди. Вот бы здорово не лежать, а посидеть ночью рядом с папой и послушать про убийство. Но если я встану, убьют уже меня...
Непонятно только, почему ночью так плохо слышно? — утром снова ни гула, ни хрипов.
— Вы слушаете «Пионерскую зорьку»!
Ненавистный, нечеловечески бодрый голос. Надо вста- вать.

Единственное опасение
Гены разбегаются иногда удивительным образом: мой родной старший брат Сережа — рыжий, веснушчатый, флегматичный мальчик. Можете себе такое представить? Не можете, я думаю. То есть степень рыжины и веснушча- тости — допустим, но степень флегматичности... Когда он был совсем маленький, а маме с папой надо было отлу- читься, Сереже в манежик клали стопку газет. И пока он не дорывал последнюю из них до мелкого клочка, ни звука не раздавалось: Сережа работал.
Он отлично закончил начальную школу и пошел в чет- вертый класс, а тут как раз подоспел к начальному обра- зованию я — с гладиолусами в руке, в сером мышастом костюмчике...
Меня привели сдавать с рук на руки той же учитель- нице, которая до того три года учила Сережу — старень- кой Лидии Моисеевне Кацен, и мама решила подгото- вить учительницу к разнице братских темпераментов: зна- ете, сказала она, Витя совсем другой — непоседливый, шумный, несобранный...
Старенькая учительница ответила маме великой педа- гогической фразой:
— Инночка, — сказала она, — я ведь только дураков боюсь, а больше я никого не боюсь... [...]

---

[348]

Предуведомление ........................ 5

Предисловие ............................ 7

Автобио-граффити ....................... 9
Мемуары сержанта запаса ............... 63
Автобио-граффити (часть вторая) ....... 93
Времена вразвес ...................... 147
Здравствуй, Родина! .................. 207
Времена вразвес (часть вторая) ....... 225
Как я был телезвездой (эпизоды) ...... 245
Искусство принадлежит народу ......... 267
Человеческий фактор .................. 285
Изюм из булки ........................ 333

Список соавторов ..................... 346

Вместо послесловия ................... 347

[349]